Искусство будет вне политики только после нашей победы в войне

В интервью Укринформу 26-летний студент-ветеран рассказал, какое событие в жизни считает переломным, почему события под Иловайском, по его мнению, не трагическая, но поучительная страница войны, какой он видит реинтеграцию Донбасса и о чем мечтает, как музыкант.

НА МАЙДАНЕ Я УВИДЕЛ УСЛОВНЫЙ СИЛУЭТ НЕЗАВИСИМОГО ЧЕЛОВЕКА

- Игорь, в вашей жизни было много знаковых событий. Какое из них условно разделило жизнь на «до» и «после»?

- Конечно, переломным моментом в плане изменения мировоззрения, мыслей и устремлений для меня стал Евромайдан.

До тех событий я был абсолютно аполитичным человеком. Конечно, я знал, ктоключевые фигуры в нашей политике. Но тогда в нашей стране происходило много непонятных вещей, причем большинство из них – на политической почве. Меня это все бесило, поэтому я старался держаться от политики подальше.

Я закончил юридический – в нашей семье целая династия юристов: и дед, и папа, и мы с братом. А от деда я еще с детства слышал, что политика – это грязное болото.

- Как же вы оказались на Майдане с такими взглядами?

- Все началось с конфликта с отцом. Когда люди вышли на протест на Майдане, родители очень внимательно за этим следили – мама не отходила от телевизора, отец целыми днями собирал в Интернете новости из Киева. А я этого не понимал и однажды выступил с критикой, что они тратят на это кучу времени. Мы с отцом даже поругались, и он тогда сказал: «Что ты тут сидишь и критикуешь, лучше бы ты там сидел!».

Меня это задело, я весь следующий день над этим думал, а потом взял билет и поехал в Киев.

Я походил по разным объектам – побывал и в Октябрьском, и в тогда еще целом Доме профсоюзов, познакомился с ситуацией, с людьми, а где-то через три-четыре дня вернулся домой в Ивано-Франковскую область.

В Киеве я еще не осознавал, что Майдан меня «зацепил», а когда приехал домой, почувствовал, что тянет назад.

Мне понравилось, что там во всем виделся условный силуэт независимого человека – никто не боялся высказывать свои мысли, принимать какие-то решения и в отношении быта, и выражения гражданской позиции. Так я посидел неделю дома и сказал, что опять поеду на Майдан.

Мы приехали как раз после второй попытки ночного разгона протестующих 11 декабря. Помню, шел по Крещатику, а в КГГА активисты закрылись. Милиция их окружила, а они поливали ее водой и бросали в ее сторону дрова. Меня это очень поразило. Тогда я понял, что на Майдане реально происходят поразительные вещи, и я хочу быть здесь.

Я остался в Киеве. Ночевал у двоюродного брата на Левом берегу, а большую часть суток проводил на Майдане. Еще ходил на протесты под суды, потому что тогда уже начались аресты активистов, на вече. Но я еще не полностью осознавал себя частью этого протеста. Окончательное осознание пришло после событий на Грушевского в январе 2014-го.

- А как вы стали пианистом Майдана? И вообще, когда музыка стала частью вашей жизни?

- Я сам учился играть на фортепиано – это был такой внутренний движок. Скачал сборник классических произведений и, если произведение мне нравилось, несмотря на сложность, садился и разучивал. Иногда это отнимало довольно много времени. Дольше всего было с «Токкатой и фугой ре минор» Баха – я это произведение разбирал лет пять!

У меня была учительница Людмила Маркиановна Ковалюк, которая преподавала в музыкальной школе. Где-то раз в полгода я к ней заходил и показывал, что могу. Иногда она закрывала глаза, чтобы не смотреть на мои «зажатые» руки. Я и сам понимал, что это плохо, но хотел, чтобы было лучше, и продолжал заниматься.

Правда, когда я заканчивал школу, у меня еще не было сильного желания непременно поступить на музыкальный. Да и родители говорили, что заработками музыканта обеспечить семью будет трудно. Поэтому мы и решили, что вроде бы рациональнее поступать на юридический.

Но музыка оставалась моим хобби. Я играл для себя, на публике нигде не выступал – на Майдане это было впервые.

Тогда возле КГГА поставили инструмент, но передо мной стояла такая очень большая воображаемая стена, которую надо было разбить. Я боялся публики, боялся осуждения. Но смотрю – куча людей садится и играет, так почему я не смогу?

Я заиграл «Токкату и фугу» Баха. Тогда было холодно, она у меня немного кривовато вышла, я даже слышал, как одна женщина говорила: «Ой, какие пальцы кривые!», но публике понравилось. После этого я, когда видел инструмент, то уже подходил и играл. То, что я преодолел страх игры на публике, дало мне некую уверенность.

- А с другими майдановскими пианистами вы знакомы?

- Да. Я там познакомился с Богданом из Запорожья – это тот, который в балаклаве играл. Еще там был один парень-львовянин, его звали Вова. Было также несколько музыкантов из консерватории. Мы собирались возле КГГА в десять-одиннадцать вечера и устраивали ночные концерты – кто что знал, то и играл, пока утром метро не открывалось.

Благодаря музыке у меня завязалось много знакомств.

- С ныне действующими политиками на Майдане приходилось близко пересекаться?

- С Кличко пересекался... Помню, как Яценюк говорил, что поведет на штурм Администрации Януковича и о «пуле в лоб», а потом съехал.

- То есть впечатление о майдановских политиках у вас сложилось не очень положительное?

- Вообще отрицательное!

А еще для меня очень болезненно, что я не принимал участия в событиях 18-20 февраля. Я тогда заболел пневмонией и целую неделю пролежал в квартире с температурой под 40, а потом меня отвезли домой. Я там пробыл две недели, меня лечили капельницами.

После выздоровления я немного походил в местную самооборону, но понял, что мне там нечего делать, и в начале марта снова поехал в Киев. И там я дал себе внутреннее обещание, что буду на Майдане до президентских выборов.

Я записался в 32-ю гуцульскую сотню, и мы вместе охраняли территориальные избирательные участки и следили за порядком на выборах.

МНЕ ПОВЕЗЛО, ЧТО НАШ КОМАНДИР «ЛЕРМОНТОВ» БЫЛ УЖАСНО ГОЛОДЕН К ВОЙНЕ

- А когда вы решили пойти в АТО?

- Когда уже весной началась оккупация Крыма, из нашей сотни много ребят записалось в первый батальон Нацгвардии Кульчицкого.

Тогда, как грибы после дождя, повыростало много батальонов – каждый политик хотел иметь собственную армию. Тогда Тимошенко набирала в Движение сопротивления, Ляшко – в батальон «Украина». У нас на Майдане была комендатура, и там раздавали анкеты Движения сопротивления. Но там не писалось, от кого это, а нам говорили: «Записывайтесь, на Трухановом острове будет полигон, вы будете там тренироваться».

Сначала мы были наивными и позаписывались, а потом кто-то узнал, что это от Тимошенко, пошли все вместе в комендатуру, забрали анкеты и порвали.

Тогда много батальонов формировалось – «Айдар», «Золотые ворота», «Донбасс». Я по Интернету посмотрел интервью комбата Семенченко, он рассказывал о боевом пути батальона. Мне понравилось, я показал своим ребятам, им тоже понравилось, и я агитировал их идти туда.

25 мая состоялись президентские выборы, а уже 3-4 июня мы попали на тренировочную базу батальона «Донбасс» в Новые Петровцы.

- Вы были юристом и музыкантом. А что вы умели как боец?

- Ну почему – я же был в то время революционером, а вполне логично, что революционер идет воевать (смеется).

Коктейлей я нажрался очень много! А из военных навыков... Я в армии не служил, но в одной из палаток на Майдане был ММГ – муляж автомата Калашникова, и кто хотел, мог научиться собирать-разбирать.

Я два дня туда ходил, и меня там этому научили – вот был единственный военный навык, который я приобрел до батальона.

- Но вы имеете военную специальность гранатометчика, то есть прошли какое-то обучение?

- Да, я его проходил на полигоне целый месяц, даже больше, пока формировался батальон, – и стреляли, и физической подготовкой занимались.

В нашу палатку тогда переселили моего будущего командира с позывным «Лермонтов» (офицер батальона «Донбасс» Михаил Николов. – Ред.). Ему поручили создать гранатометный взвод, и он спросил в нашей палатке, есть ли желающие. Я сказал: «А почему бы и нет?».

- А позывной «Пианист» вы когда получили?

- Его каждый сам себе придумывал. Я сначала хотел взять «Юрист» или «Адвокат», но они были заняты, поэтому я выбрал «Пианист».

- Трудно ли было пианисту научиться стрелять из гранатомета?

- С гранатометом вообще интересная история вышла. У нас по штату был и каким-то чудом к нам попал не обычный ручной гранатомет, а станковый – на треноге, он весит под 60 кг и стреляет на 4 км. В батальоне никто никогда такого не видел, не то чтобы мог научить из него стрелять...

Тогда командир сказал поискать инструкцию в Интернете. Мы нашли и две недели ее зубрили, а потом нам сказали, что мы поедем на полигон в Девички учиться стрелять из этого гранатомета.

Нам устроили первые и последние стрельбы. Мы тогда очень хорошо отстрелялись, даже полковник Нацгвардии, у которого потом спрашивали о наших результатах, говорил, что «на удивление, они попадают во все цели».

После того мы вернулись обратно в Новые Петровцы и поехали на восток. 11 июля выехали, а 13-го уже были в Бахмуте.

- Вы помните свой первый бой?

- Конечно! Это было 18 июля. Мы тогда освобождали Попасную. Батальон разделили на две части – одна штурмовала город с юга, вторая – с запада. Мы как раз шли в западной части. А поскольку у нас не было своего транспорта для передвижения гранатомета, нас посадили на БТР, к которому мы прикрепили гранатомет, и получился такой как бы танк.

Мы поехали к точке, которую должны были захватить. Кругом «зеленка»: кусты, деревья – такой тоннель, а в конце надпись «Попасная» и вражеский блокпост.

Помню, едем на этом БТРе, с одной и другой стороны идут штурмовики человек по тридцать, мы понемногу идем, пока по нам не начали стрелять из автомата. Я сначала голову спрятал, а потом оглянулся вокруг – никого нет, все попрятались в кусты, только мы вдвоем с напарником на БТРе.

Мы тогда очень испугались и тоже спрыгнули оттуда (смеется). А наш командир это увидел, наорал и скомандовал: «К оружию!». Мы тогда под пулями еле вылезли на БТР и стрельнули, вражеский огонь уже остановился, и тогда наши прошли дальше.

В тот день мы тот блокпост так и не захватили, потому что вторая группа батальона попала в засаду, у них были значительные потери, из-за этого до сих пор идут разборки.

- А вообще, вы часто принимали участие в боевых действиях?

- Не знаю, как сказали бы другие, но я скажу, что моему подразделению повезло – нам попался командир «Лермонтов», который был ужасно голоден к войне! Он нас всюду записывал – мы принимали участие и в общих боях вместе со всем батальоном, и отдельно выезжали много раз. Поэтому за те пару месяцев мы набрались колоссального опыта, и в наше подразделение хотели попасть очень многие бойцы из тех, кто не воевал.

- В одном из интервью вы сказали, что никогда не жили такой яркой жизнью, как на войне. Но это же кровь, боль, потери. Что вы имели в виду?

- Конечно, войны без смерти не бывает... Но человек там переживает целый спектр эмоций, причем в их максимальных проявлениях. Если есть радость, то такая, которую ты за всю жизнь можешь не почувствовать, если грусть или скорбь – это тоже по максимуму. И дружба тоже. Например, у меня тогда погибло десять товарищей, с которыми я был знаком всего месяц, но я их настолько хорошо знал - лучше родного брата!

- Вы прошли такую страшную страницу этой войны, как Иловайск...

- Это как для кого – для меня она скорее поучительная!

Самый главный урок, который мы вынесли из Иловайска и из того выхода оттуда, – что российской армии можно дать отпор.

- О каком отпоре вы говорите, когда столько наших бойцов погибло и попало в окружение?

- Вы просто не знаете, что там тогда было!

Мы целое лето 2014-го воевали с сепаратистами, а где-то уже в начале августа начали проскакивать российские диверсионные группы, но мы еще с ними вплотную не сталкивались. А уже когда выходили из Иловайска и нашу колонну разбили, тогда мы узнали, что это уже российская армия.

Сначала все были страшно напуганы, потому что мы еще никогда с профессиональной армией не встречались, и думали, что они сейчас нас всех перебьют. Например, в Красносельское наших заехало около 300 бойцов, в том числе ВСУ, а воевавших человек 30-50, причем львиная доля была из нашего батальона. То есть, можете себе представить боевой дух у этой полусотни человек! Поверьте, даже россияне такого не ожидали. Мало-помалу начало нарастать контрнаступление, и мы этим количеством бойцов смогли уничтожить несколько вражеских танков.

19 августа в Иловайске Семенченко ранили, он тогда передал командование Филину (подполковник Вячеслав Власенко – ред.). А когда мы выходили, Филин шел в авангарде колонны, они пролетели вперед, а основная колонна застряла. Из офицеров остались «Лермонтов» и «Дед» (командир третьей штурмовой роты батальона «Донбасс» полковник Анатолий Крайнов – ред.).

Тогда, помню, позвонили Семенченко, он сказал занять круговую оборону. Уже потом, в плену, они спрашивали, почему мы не действовали по Уставу, потому что если колонну обстреливают, она должна сразу остановиться, спешиться и занять оборону. А, например, я, да и большинство батальона, никакого Устава не знали, и если бы мы так сделали, нас всех там бы и расстреляли. А мы тогда на «Жигулях» на танки поперли, и то, что мы не остановились, нас спасло.

Тогда россияне, а не мы первыми запросили перемирия, мол, ребята, дайте мы своих убитых заберем. То есть мы и дальше боролись бы. А на самом деле они оттянули на километр всю свою технику и людей, а у нас дальнобойного оружия не было, и нам уже осталось только сидеть и ловить снаряды.

Когда уже нас, пленных, вели по полям, там стояло 29 артиллерийских установок, которые в тот день обстреливали наши позиции, а у нас не было ни одной, только один-два гранатомета.

Поэтому можно сказать, мы тогда поняли, что не так страшен враг, как его малюют. Можно и с россиянами воевать!

ИГРА НА ФОРТЕПИАНО В ПЛЕНУ, ВОЗМОЖНО, БЫЛА ЗНАКОМ, КОТОРЫЙ ОПРЕДЕЛИЛ МОЮ СУДЬБУ

- Какими были первые ощущения в плену?

- Нас повезли на машинах в Донецк. Мы все уже по десять раз попрощались с жизнью, потому что думали, что привезут, условно говоря, познакомятся, поставят к стенке и расстреляют.

Как раз был День шахтера, плюс еще им «на блюдечке» принесли батальон «Донбасс», поэтому там царила эйфория. Нас выстроили, час или два расспрашивали, кто есть кто. Тогда всем досталось...

- Били?

- Они всех били. Потом нас повели в подвал. В принципе, мы тогда еще думали, что нас расстреляют. Рассуждали так: если есть дадут, то не расстреляют, а если не дадут, тогда поставят к стенке.

Мы тогда просидели без еды целый вечер и целую ночь, и только к вечеру следующего дня нам дали поесть.

Потом была куча допросов, каждого вызывали. У меня спрашивали, откуда я, почему пошел воевать, о позывном «Пианист», где играю.

- Вы им рассказывали обо всем так, как сейчас мне, что-то скрывали?

- Ну... Единственное, за что мне стыдно, что я тогда не признался, что из гранатометного взвода, а сказал, что из роты, которая охраняла склады. Там почти все наши были из передовых отрядов – штурмовики, разведчики, гранатометчики, а в плену все стали водителями, поварами, охранниками и так далее.

Конечно, высшие чины у них знали, кто мы, потому что имели наши штатные списки, а этим, чтобы было меньше побоев, мы назвались какими-то мелкими охранниками, и они, в принципе, верили.

- То есть в плену к вам относились более-менее нормально?

- В Донецке было несладко, но терпимо. Вообще там не было ничего такого, чего нельзя выдержать. Если бы человек не выдерживал, он бы с собой что-то сделал. А у нас все живые вернулись.

- Что самое сложное выдержать в плену – физические издевательства, ограничение свободы, моральные муки?

- Все! Больше всего донимали не так побои, как моральное давление: каждую ночь – допросы, моего командира могли забрать на допрос в обед, а возвращался он в шесть утра, и так могло продолжаться три-четыре недели подряд.

Но мы старались поддерживать друг друга и сами себя. Как? Смехом! Смеялись над всем, над чем только можно! Например, когда боец приходил побитый с допроса или его заносили, мы все к нему подходили и рассказывали какие-то шутки, даже над теми побоями его пытались шутить, и он тоже сквозь слезы вместе с нами смеялся.

- В плену у вас был почти такой же эпизод, как в фильме «Пианист» Романа Полански, только его герой, чтобы доказать, что он музыкант, играл произведение Шопена немецкому офицеру, а вы – охраннику-сепаратисту. Расскажите, как вы заиграли в плену.

- Возможно, это был какой-то знак, который определил мою дальнейшую судьбу.

После Донецка нас – 70 человек, которых они считали более-менее безопасными, потому что всех офицеров и тех, кто чем-то отличился, оставили в СБУ - перевезли в Иловайск. Нам сказали, что дают возможность «искупить вину перед донецким народом» и отстроить разрушенный город.

В Иловайске образовалась такая себе условная биржа труда. Местные жители обращались в комендатуру с заявками, что в их дом, к примеру, угодил снаряд и разнес крышу, им нужно пять-шесть «укропов» на столько-то дней, чтобы его восстановить.

Мы работали на различных объектах. А однажды на «биржу» обратились из музыкальной школы, сказали, что надо восстановить разбитую «Градом» крышу и полностью застеклить фасад. Туда выделили работать 10 наших ребят, но меня сначала не взяли. А позже один из них, боец из нашего батальона Чингиз, сказал: «Ты пианист, а там есть куча музыкальных инструментов, может, вместо меня сходи и попробуй». Я с радостью согласился.

В первый день у меня еще доступа не было, я носил стекло, чистил крышу, а затем наконец попал туда, где стояло пианино. Я спросил у сепаратиста, который нас охранял, можно ли что-то сыграть. Он говорит: «Играй!»

Я сел за инструмент и задумался, что же заиграть. Сначала хотел проверить, вспомню ли «Лунную сонату». Вспомнил. А потом, когда сидел и играл, у меня возникла ассоциация: «Это же как в фильме «Пианист»!» А я оба произведения из него знал и чисто для себя заиграл тоже.

Я думаю, что охранник вряд ли видел тот фильм, но для меня это было символично.

Ему понравилось. На звуки музыки пришли также учительницы, директор, начали расспрашивать, кто я.

Я разговорился с директором, сказал, что пианино расстроено, я мог бы настроить. Они через неделю-две нашли мне ключ, и я во всех классах настроил инструменты.

А тот охранник потом, как напивался, говорил: «Иди, Шуберт, сыграй!».

ПЛОХИЕ И ХОРОШИЕ ЛЮДИ ЕСТЬ В ЛЮБОМ РЕГИОНЕ

- А как к вам относились местные жители? Вы были для них врагами?

- По-разному. Например, друг мне рассказывал, что одна женщина, к которой их направили на работу, кричала, когда забирала наших ребят на КПП: «Сволочи! Разрушили мой дом! Я им покажу!». А когда они к ней пришли, закрыла дверь, начала плакать и всех обнимать. Она всех накормила, разрешила помыться и позвонить домой.

Нам многие люди помогали – и еду приносили, и телефоны давали. Враждебное отношение, конечно, тоже было – когда нас вели, мы слышали кучу проклятий, кое-кто говорил: «Дайте мне автомат, я их всех сейчас расстреляю!». Много было всякого...

- Вы из Западной Украины, воевали на Донбассе, а теперь живете в Киеве. Действительно ли менталитет украинцев в разных регионах сильно отличается, как принято считать?

- Я заметил такую вещь, которая касается любого региона, села или города: везде есть люди хорошие, есть плохие, есть завистливые, есть открытые и искренние. Поэтому на востоке есть такие же люди, как и у меня дома, и здесь, в Киеве – и хорошие, и плохие.

- Ладно, спрошу иначе: какой типаж определяет характер восточного региона?

- Я не скажу, что людей, которые к нам относились хорошо и помогали, там была критическая масса, но они были. А большинство составляли, как бы это сказать... люди тяжелого ручного труда с соответствующим мировоззрением.

- Сейчас в обществе обсуждаются разные варианты реинтеграции Донбасса. По вашему мнению как участника событий, что для этого нужно сделать?

- Нашей армии надо дойти до границы – только так! Потому что те, кто там против нас сейчас стоит, другого языка, кроме языка силы, не понимают. Если наша сторона будет проявлять слабость, они будут давить.

- Представим, что вам как адвокату пришлось защищать позицию тех представителей Донбасса, которые говорили, что не только майдановцам можно восстать против власти, а и им тоже. Вы смогли бы найти какие-то аргументы в их защиту?

- Да какие могут быть аргументы за них? Там российская армия зашла и это все подстрекала! Это была спланированная операция.

Говорить сейчас, что сепаратисты там сами все начали, – это просто спекуляция! Ведь все уже давно знают, что на Донбасс зашел Гиркин со своими, есть куча видео, как они приходили с автоматами и захватывали мэрии. Я разговаривал со многими людьми, которые тоже это все видели.

Я бы понял, если бы у нас было мирное время, и жители Донбасса проявили такую волю. У нас есть такие механизмы, как общенациональный референдум, и все вопросы можно спокойно решить. Но звать к себе врага... Конечно, что это нечистые дела.

- Как, на ваш взгляд, будет развиваться ситуация на Донбассе?

- Сейчас она все больше и больше замораживается. А поскольку самое главное событие в нашей стране – это выборы, и все у нас делается под них, то уже следующие выборы это покажут.

НИКТО ИЗ ОДНОКУРСНИКОВ МОЕЙ БИОГРАФИИ НЕ ЗНАЕТ

- Вы часто возвращаетесь мыслями в прошлое? Или вы его «перелистнули» и пошли дальше?

- Нет, это невозможно перелистнуть! Я буду не я, если забуду все, что было, и буду думать только о будущем.

- У вас был поствоенный синдром?

- Я, по сравнению с моими собратьями, как-то так незаметно перешел к мирной жизни, что можно даже сказать, что и не было. Когда ребята рассказывали, что с ними творилось, какие эмоциональные волны накатывали – то слезы, то агрессия, для меня это было удивительно.

- Чем вы занимались в течение года после увольнения из армии?

- Можно сказать, что проходил «акклиматизацию» – я же два года провел на войне, надо было въехать в ситуацию. Готовился к поступлению на музыкальный.

- Когда вы решили кардинально сменить профессию?

- Наверное, у каждого человека есть период, когда он ищет собственную цель, какую-то идею, чтобы определить, куда идти дальше. Я тоже искал и тогда, когда окончил юридический. Это была работа, но я ее не любил. Я любил играть.

У меня в плену был один разговор, который поставил окончательную точку в моих поисках. Я его помню, как сейчас.

Мы разговаривали с другом, тоже юристом, и он спросил, что я больше всего люблю делать. Я сказал, что играть. Тогда он спросил, почему я не пошел учиться на музыканта. Я ответил словами родителей, что этим не заработаешь на жизнь. А он говорит: «Если человек любит свое дело, он обязательно будет в нем успешным!»

После того разговора во мне все перевернулось. Это уже была отправная точка, которая и определила мой дальнейший путь.

Но с первого раза поступить не получилось, потому что у меня было очень мало времени на подготовку. Я тогда и репертуар хорошо не выучил, и руки были зажаты, поэтому мне посоветовали год позаниматься, отдохнуть, и тогда уже поступать.

- У вас были какие-то льготы при поступлении как у участника АТО?

- Я мог сдавать или ВНО, или экзамены. Это мне помогло, потому что я к ВНО не успел подготовиться. А еще благодаря принадлежности к льготной категории я смог поступить на бюджетное обучение.

- Какие у вас отношения с однокурсниками? Там, наверное, «зеленая» молодежь, а вы – ветеран.

- Я же нигде этого не афиширую. Моей биографии никто из них не знает – я не хочу выставлять это все напоказ, чтобы мне давали какие-то преимущества или, наоборот, осуждали. Я хочу быть таким, как все.

- Вы как пианист продолжаете участие в проекте «Искусство независимости»?

- Да, он продлится до ноября, и я каждую субботу даю в музее небольшие концерты. Пытаемся как-то их разнообразить – читали стихи, а еще привлекаем к ним лауреатов конкурса «Каштановый рояль», в котором я тоже два года подряд принимал участие.

Хочется, чтобы об этом проекте узнало больше людей, и чтобы они не забывали, что война продолжается.

- По вашему мнению, искусство может быть вне политики? Ведь иногда можно услышать от художников, что они просто поют или играют.

- Думаю, что искусство будет вне политики только после нашей победы в войне.

Те же художники должны иметь какие-то этические принципы. Я не понимаю, как можно петь врагу, который напал на твою родину, или развлекать людей, которые выступают за то, чтобы уничтожить половину твоей страны.

- А если бы, к примеру, вам предложили выступить в Донецке и просто сыграть Баха?

- Когда мы заедем туда на танках, тогда я им сыграю Баха! По другому никак!